О недавних внутренних событиях в Вюртемберге, в частности о недостатках муниципального устройства.[2]
Для жителей Вюртемберга
Настало время, когда народ Вюртемберга должен перестать колебаться между надеждой и страхом, между предвкушением и разочарованием.[3 ] Я не скажу, что пришло время всем, кто в разгар перемен или в стремлении сохранить старое ищет лишь собственную выгоду или выгоду своего класса [seines Standes] и руководствуется лишь собственным тщеславием, отказаться от этих ничтожных желаний, отбросить эти мелкие заботы и наполнить свою душу стремлением к всеобщему [благу]. Людям с более благородными устремлениями и чистым рвением следует в первую очередь направить свою неуправляемую [неопределённую] волю на те части конституции, которые основаны на несправедливости, и приложить усилия для необходимых изменений в этих частях.
Спокойное удовлетворение настоящим [dem Wirklichen], безысходность и терпеливое принятие слишком масштабной и всемогущей судьбы уступили место надежде, ожиданию и смелости перед лицом нового. В душах людей зародилось представление о лучших, более справедливых временах, а тоска и стремление к более чистой и свободной судьбе тронули все сердца и отдалили их от нынешней реальности [der Wirklichkeit].[4] Стремление разрушить ничтожные барьеры возлагает надежды на каждое событие, на каждый проблеск [перемен] — даже на преступные действия. От кого народ Вюртемберга мог ожидать более справедливой помощи, чем от Ассамблеи своих сословий? Время и отсрочка исполнения их надежд могут лишь усилить их стремление и отделить чистое от нечистого. Однако это может лишь усилить желание удовлетворить истинную потребность, и любая отсрочка будет лишь глубже разъедать сердца людей, ведь это не просто внезапный приступ головокружения, который скоро пройдёт. Вы можете назвать это приступом лихорадки, но он может закончиться только со смертью или когда больное вещество будет выведено с потом. Это попытка ещё крепкого организма справиться с болезнью.[5]
Ощущение того, что существующее политическое устройство не может быть устойчивым, является всеобщим и глубоким. Страх, что оно может рухнуть и причинить вред всем, также всеобщий. — Учитывая это убеждение в наших сердцах, не станет ли этот страх настолько сильным, что решение о том, что должно быть свергнуто, а что сохранено, что должно стоять, а что должно пасть, будет отдано на волю случая? Не должны ли мы сами попытаться отказаться от того, что не может быть устойчивым, и беспристрастно проанализировать, что делает его неустойчивым? Справедливость — единственный критерий для вынесения такого приговора, а смелость вершить правосудие — единственная сила, которая может достойно и мирно разрушить неустойчивое здание и создать на его месте безопасные условия.
Как слепы те, кто хочет верить, что институты, конституции и законы, которые больше не соответствуют обычаям, потребностям и мнениям людей и из которых ушёл дух, могут продолжать существовать, или что формы, в которых больше нет интереса для чувств и разума, достаточно сильны, чтобы обеспечить прочную связь для нации [eines Volkes]![6]
Все попытки напыщенного провала восстановить доверие к конституционным элементам и механизмам, в которые больше никто не верит, и прикрыть могильщиков ширмой из красивых слов не только покрывают позором их изобретательных подстрекателей, но и готовят почву для гораздо более ужасного всплеска, в котором жажда мести объединится с потребностью в реформах, а вечно обманутые и угнетённые массы воздадут по заслугам нечестным людям.[7] Ничего не делать, когда земля уходит из-под ног, а лишь слепо и безропотно ждать, пока рухнет старое здание, полное трещин и прогнившее до основания, и позволить себе быть раздавленным падающими бревнами — это так же противоречит благоразумию, как и чести.[8]
Если должны произойти перемены, значит, что-то нужно изменить. Эту банальную истину необходимо озвучить, учитывая разницу между страхом, который должен, и смелостью, которая будет. Ведь те, кем движет страх, могут чувствовать и признавать необходимость перемен, но, как только нужно что-то делать, они проявляют слабость и пытаются удержать всё, что у них есть. Они подобны расточительному человеку, который вынужден сократить свои расходы, но не может отказаться от какой-либо вещи, которая ему до сих пор была нужна, но от которой ему теперь советуют отказаться, и который отказывается что-либо менять — до тех пор, пока его окончательно не лишат и того, без чего можно обойтись, и того, без чего нельзя. Ни одна нация [Volk], включая немцев, не может позволить себе проявлять такую слабость. Будучи твёрдо убеждёнными в необходимости перемен, они не должны бояться вникать в каждую деталь. Жертва несправедливости должна требовать устранения любой обнаруженной несправедливости, а несправедливый владелец должен добровольно отказаться от того, чем он владеет.
Эта сила, позволяющая подняться над собственными мелкими интересами ради справедливости, предполагается в следующем исследовании, равно как и честность, с которой мы стремимся к этой цели, а не просто делаем вид, что стремимся. Слишком часто за желаниями и рвением к общему благу скрывается оговорка «в той мере, в какой это совпадает с нашими собственными интересами». Такая готовность согласиться на любую реформу пугается и бледнеет, как только от тех, кто её выражает, начинают требовать чего-то взамен.
Дабы избежать этого лицемерия, пусть каждый человек и каждый класс [встаньте] сначала обратятся к себе, чтобы взвесить свои права и обстоятельства, прежде чем предъявлять требования к другим и искать причину зла вне себя; и если они обнаружат, что обладают несправедливыми правами, пусть они попытаются восстановить баланс в пользу других. Любой, кто пожелает, может счесть эти требования начать с себя слепыми и неэффективными, а надежду на такого рода несправедливость — неуместной для [...][9]
До тех пор, пока мы не в состоянии реформировать или обратить вспять те реформы, которые уже были предприняты и признаны вредными, лучше не выходить за рамки тех изменений, последствия которых можно предвидеть и оценить в полной мере, и довольствоваться устранением источников злоупотреблений.
Как в прежние, так и в более поздние времена основной причиной всех проблем провинциального собрания [Ландшафт] была самонадеянность высокопоставленных чиновников.[10] Совет [Аушюф], конечно же, счёл очень удобным нанимать людей, которые будут говорить и писать от его имени (или даже, в крайнем случае, думать за него). Тем временем значительная часть членов Совета жила в комфорте и достатке и, без сомнения, заботилась о собственном духовном благополучии, предоставив делам страны идти своим чередом, как того желали провидение и его предводители. Конечно, простому народу приходилось несладко, когда один из его пастухов предлагал вести его на восток, а другой — на запад. Большинство, естественно, следовало за тем, у кого был ключ от сеновала, кто мог соблазнить их более красивыми словами и лучше скрыть свою волчью натуру под овечьей шкурой. Таким образом, Совет — а вместе с ним и страна — шёл на поводу у чиновников Совета.[11]
Сам Совет никогда не был самонадеянным. Но его консультанты и юристы были самонадеянными. Совет был просто ленивым. И он бездумно подписывал все высокомерные действия этих чиновников. Именно они склонили Совет к [определённой] щедрости по отношению к Суду, которая могла сравниться разве что с легкомыслием доводов, приводимых для оправдания таких проявлений преданности. Именно их стремился привлечь на свою сторону суд, поскольку был уверен, что добьётся своей цели, как только ему удастся подчинить себе адвокатов и консультантов. Именно они решали, следует ли прислушиваться к жалобам и пожеланиям отдельных классов [Stände] . Именно они отвечали за поступающие документы и держали их существование в секрете от Совета до тех пор, пока не решали вынести соответствующий вопрос на обсуждение. И действительно, ни один священник никогда не имел большего влияния на совесть своих прихожан, чем эти политические исповедники на официальную совесть советников, перед которыми они отчитывались.[12]
Консультанты в узком смысле этого слова, кстати, не имели никакого отношения к финансовым вопросам. Они не были посвящены в операции с секретным счётом. Поэтому члены Совета не могли рассчитывать на их благосклонность. С ними не советовались при назначении на должности, и они не принимали непосредственного участия в выборах. Это обеспечивало юристам явное преимущество, даже если они не обладали талантами или знаниями. Но даже на выборах косвенное влияние консультантов было очевидным. Кандидат в депутаты мог рассчитывать на то, что превзойдёт любимца публики, если самым влиятельным консультантом был его друг и защитник.
К счастью, в Совете время от времени появлялись здравомыслящие и волевые люди в качестве консультантов[13]. И хотя они держали Совет на поводке — потому что он не научился ходить без посторонней помощи, — они никогда (по крайней мере, не намеренно и не осознанно) не заводили его в трясину.
Что касается Рейхстага, то опасное влияние этого чудовищного чиновничества скорее возросло, чем уменьшилось. Мы привыкли считать консультантов неотъемлемым элементом устройства провинциального собрания [der landschaftlichen Verfassung]. Их официальная сфера влияния расширилась. Они извлекли выгоду из разделения обязанностей. Они нашли способ стать независимыми от Совета, своего работодателя и судьи в официальных вопросах. До созыва сейма [был создан] Совет, который мог без лишних слов уволить некомпетентного консультанта, и он делал это не раз. Теперь, возможно, консультант потребует, чтобы правитель, которому он предаёт интересы провинциального собрания [Ландшафта], был его судьёй [...]
[...] пока всё остальное остаётся по-прежнему, пока люди не знают своих прав, пока нет коллективного духа [Gemeingeist], пока власть чиновников остаётся бесконтрольной, всеобщие выборы приведут лишь к полному свержению конституции.[14] Главное — передать право выбора группе просвещённых и честных людей, не зависящих от суда.[15] Но я не понимаю, какие выборы могут дать нам надежду на создание такого собрания, как бы тщательно ни определялись активные и пассивные [виды] избирательного права [...]
